Представители различных наук пытаются объяснить феномен коррупции. Экономисты внесли заметный вклад в изучение сущности этого явления. При этом между различными экономическими школами идет полемика по поводу механизма коррупции, мотивов ее участников, последствий для общества, целесообразности и пределов борьбы с нею. Представим основные современные подходы к изучению коррупции, изложив взгляды экономистов неоклассического и институционального направлений.

1. Неоклассический подход: коррупционные отношения как выбор рациональных агентов

Экономический анализ коррупции начал активно развиваться в 1970-е гг., когда методологическое лидерство захватила неоклассическая доктрина, основанная на принципах индивидуализма и утилитаризма. Исследования коррупции в работах экономистов-неоклассиков встраивают это явление в общую логику либеральной методологии: субъекты пытаются найти оптимальный способ реализации своих интересов в условиях ограниченности ресурсов (Р. Вишни, С. Роуз-Аккерман, В. Танзи, А. Шляйфер и др.). В таком случае поведение политика, чиновника, бизнесмена не имеет сущностных отличий: все они пытаются использовать имеющиеся ресурсные ограничения с наибольшей выгодой для себя; только одни оперируют капиталом политическим, другие — административным, третьи — экономическим. При этом цели участников коррупционных сделок не ограничиваются одними лишь материальными выгодами. В круг притязаний участников коррупционных отношений входят переизбрание на выборах, сохранение должности в административной иерархии, новые деловые возможности. Бюрократы высокого уровня строят поведение с учетом влияния взятки на представляемую ими организацию, ее реноме и уровень активности.

Для объяснения причин и сущности коррупционных отношений экономисты обычно используют модель «поручитель (принципал) — исполнитель (агент) — опекаемый (клиент)».

В этой модели центральное правительство действует как принципал: оно устанавливает правила и назначает агентам, чиновникам среднего и низшего звена, конкретные задачи. Чиновники выступают при этом как посредники между центральным правительством и клиентами, отдельными гражданами или фирмами. Это значит, что чиновник (агент) реализует волю властного субъекта (принципала), взаимодействуя с частным лицом или фирмой (клиентом). Принципал задает рамочные условия, опираясь на которые агент осуществляет оперативное управление. Например, в рамках налоговой службы принципалом выступает государство в лице руководителя налоговой службы, агенты — это сборщики налогов, а в качестве клиентов выступают все налогоплательщики.

Интересы агента и принципала не тождественны. Коррупция — это процесс, когда агент за соответствующее вознаграждение действует в интересах клиента, оставаясь в рамках отведенных принципалом управленческих возможностей. Например, работник налоговой службы, проверяя деятельность фирмы, может за взятку «не заметить», что эта фирма уклоняется от уплаты налогов в полном объеме.

Принципал не способен поставить заслон коррупции по трем причинам:

1. Сложные решения не подлежат стандартизации, следовательно, нет критериев их оценивания. К тому же коррумпированные агенты часто поддерживают программы, исходные элементы которых не представлены на конкурентном рынке.
2. Эффективность контроля ограничивается информационной асимметрией (агент всегда владеет большей информацией, чем принципал);
3. Коррупция агента отнюдь не обязательно означает блокирование целей принципала, они могут реализовываться одновременно. Более того, дорожа местом, приносящим коррупционный доход, агент может оперативно и эффективно выполнять все распоряжения принципала.

Клиент может выходить и непосредственно на контакт с принципалом, минуя агента, что порождает деление коррупции на политическую (на стадии принятия законов) и административную (на стадии их применения). Например, крупная фирма, желая уйти от налогов, может не подкупать чиновников налоговой службы, а «оказать услугу» губернатору области (например, сделать крупный взнос в фонд его избирательной кампании), чтобы тот пролоббировал закон о налоговых льготах.

Таким образом, коррупция рассматривается неоклассиками как своеобразный теневой налог на частный сектор, который собирают политики и чиновничество в силу монополии на принятие важных для бизнеса решений («приватизация государства»).

Модель «принципал — агент — клиент» ясно показывает, что основная проблема борьбы с коррупцией в бюрократической среде состоит не в отсутствии политической воли и не в мягкости законов, а в принципиальной неустранимости ее базового условия. Речь идет о свободе чиновников варьировать свое решение по собственному усмотрению. Там, где такого права нет (например, выдача паспорта в возрасте 14 лет при соблюдении формальных требований), нет и коррупции. Но специфика управления в том и состоит, что без возможности «действовать по обстоятельствам» на каждом уровне административной иерархии бюрократическая машина довольно быстро исчерпает свои управленческие возможности. Формальный алгоритм принятия управленческих решений годится только в типовых ситуациях. (Скажем, выбор победителя тендера явно не относится к их числу. Справедливо считается, что «на местах виднее». И местные власти этим пользуются.)

Если задаться целью формализовать любые действия чиновника, то коррупция если и не исчезнет, то заметно сократится. Но при этом возрастет неадекватность управления, не говоря уже о высоких затратах на контролирующий аппарат. Общество заплатит за борьбу с коррупцией слишком большую цену. Поэтому задача государства состоит не в уничтожении коррупции (что невозможно), а в ограничении ее на оптимальном для общества уровне. Целью правоохранительной деятельности должно быть не «искоренение» коррупции, а сдерживание ее на оптимальном, с точки зрения общества, уровне. Сам этот криминальный оптимум достаточно подвижен и зависит как от эффективности использования правоохранительными органами отпущенных им ресурсов, так и от «эффективности» деятельности преступников.

Модель оптимизации борьбы с преступностью описывает противодействие коррупции на макроуровне. Есть и микроэкономический подход к экономическому моделированию коррупции и борьбы с нею. Он основан на разработанной американским экономистом Г. Беккером экономической теории преступности, которая построена на сравнении ожидаемой выгоды и возможных издержек от правонарушения.

Коррупция (как и любой другой вид преступной деятельности) — это высокорискованная деятельность, поскольку тот, кто дает или берет взятку, рискует быть пойманным и осужденным. Если попытаться изобразить в виде формулы зависимость чистого дохода правонарушителя от различных факторов, то она будет выглядеть так:

R = (1 -p) S + p (S-D) = S-p D,

где R — доход правонарушителя; р — вероятность, что нарушитель закона будет пойман и наказан; S — величина выгоды от дачи/ приема взятки; D — величина потерь участника коррупционных отношений, которые он понесет в результате наказания.

На основе этой формулы можно утверждать, что двумя опорами борьбы с коррупцией в бюрократической среде являются:

1. побуждения служить честно и
2. санкции за коррупционное поведение.

Санкции оцениваются как сумма ожидаемых прямых потерь (штраф, конфискация имущества) и косвенных издержек (упущенные выгоды, связанные с арестом и потерей работы). Помимо размера санкций, учитывается вероятность быть пойманным. То есть коррупционное поведение лишь отчасти ограничивается системой наказаний. Не менее важную роль играет поощрение некоррумпированного поведения, увеличивающее косвенные издержки преступления ввиду потери легальных доходов, общественного уважения, привилегий представителей власти.

Оценка риска зависит от положения чиновника и доступной ему информации. Рост раскрываемости коррупционных действий повышает субъективную оценку риска. При этом зависимость наказания от размера взятки снижает размер взяток, но повышает их число. Наоборот, высокая вероятность быть пойманным сокращает объем коррупционных услуг, но повышает единовременный размер взятки.

При всем разнообразии неоклассических моделей коррупции есть объединяющее их начало. В них фактически игнорируется социальная укорененность экономических субъектов, понимаемая как включенность индивида в социальную среду. Мораль, общественное давление хотя и упоминаются, но практически не принимаются в расчет. Против этого решительно восстают экономисты-институционалисты.

2. Институциональный подход: коррупция как взаимодействие социально укорененных субъектов

Основной посыл работ институционалистов, изучающих коррупцию,— попытка посмотреть на коррупцию глазами ее участников, не сводимых к модели рациональных распределителей ограниченных ресурсов. Эти работы объединяет критическое восприятие внеисторических и внекультурных моделей коррупции.

Действительно, экономическая история знает массу примеров, когда социальные нормы сдерживали коррупцию, обусловленную экономической целесообразностью, или, наоборот, придавали ей трудно объяснимый размах. Этнокультурная специфика, конфессиональные особенности, семейный уклад, сетевые контакты, корпоративная культура, профессиональная этика, идеология, обычаи и прочие «социальные оболочки» индивида выступают ограничителями его поведения, существенно трансформируя его представление о должном и правильном.

Например, уровень коррупции существенно различался в союзных республиках СССР, что было связано с различиями национальных культур. В весьма схожих по уровню экономического развития Чили и Мексике разительно отличается масштаб коррупции (Чили «чище»). А страны с конфуцианской культурой (Сингапур, Япония) уступают по размаху коррупции исламским (Пакистан, Турция) и индо-буддийским (Индия, Индонезия) странам того же региона, исторически не воспринявшим конфуцианство как кодекс чести честного и мудрого чиновника.

Значение социума прослеживается и в том, что юридическое определение коррупции может не совпадать с границей морально осуждаемого поведения. Люди способны осудить действия, в которых закон не найдет состава преступления, и, наоборот, оправдать поступки, трактуемые законом как коррупция. Социальные нормы крайне инерционны, тогда как закон меняется по мере надобности элит. Власть способна, меняя законы, создать пространство своего легально допустимого обогащения, но бессильна сделать эти законы легитимными. По этой причине общественное мнение обычно преувеличивает масштабы коррупции, а властная элита склонна их преуменьшать.

Что касается выгоды коррупционера, то она не ограничивается суммой «делового предложения», а включает восприятие взятки как элемента групповой этики определенной группы, рождая чувство сопричастности и групповой включенности. Коррупция может возникать не как вариант корыстного подкупа, а как акт демонстративной лояльности чиновников по отношению к родственникам, политическим партиям, бывшим сослуживцам и пр.

Субъективное восприятие риска снижается, если чиновник делится взяткой с начальством. Создается сеть участников коррупционной сделки; и чем она многочисленнее, тем меньше чувство вины и риск испортить репутацию в случае разоблачения. Сетевой подход опровергает методологию индивидуальной рациональности — несмотря на то что решение о взятке принимает индивид, он учитывает не только баланс личных выгод и издержек этого шага, но и нормы поведения в сетевых структурах. Социальные сети обладают потенциалом взаимопомощи и солидарности, права и обязательства сетевого членства могут быть важнее, чем утилитаристский интерес индивида и его обязательства перед организацией.

Таким образом, можно утверждать, что в России существует институциональная коррупция — такая система организации государственного управления, когда принятие решений, как правило, связано не только со служебными обязанностями чиновника/политика, но и с его личными интересами (включая положение чиновника/политика в социальных сетях).

3. Влияние коррупции на развитие общества

Современная актуальность темы коррупции связана с разнообразием ее последствий. Помимо прямого влияния на экономические процессы, коррупция имеет выход в социально-политическое пространство. По поводу того, в чем именно состоит это влияние, есть разные точки зрения.

Негативное влияние коррупции. Шведский экономист Г. Мюрдаль, основоположник экономических исследований коррупции, обобщая опыт модернизации стран «третьего мира», заклеймил в 1960-е гг. коррупцию как одно из главных препятствий экономическому развитию.

Эту позицию разделяют многие современные исследователи, ставящие в вину коррупции следующие негативные экономические последствия:

• средства, аккумулируемые с помощью взяток, часто уходят из активного экономического оборота и оседают в форме недвижимости, сокровищ, сбережений (причем в иностранных банках);
• предприниматели вынуждены расходовать время на диалог с нарочито придирчивыми чиновниками, даже если удается избежать взяток;
• поддерживаются неэффективные проекты, финансируются раздутые сметы, выбираются неэффективные подрядчики;
• коррупция стимулирует создание чрезмерного числа инструкций, чтобы затем за дополнительную плату «помогать» их соблюдать;
• из государственной службы уходят квалифицированные кадры, морально не приемлющие систему взяток;
• возникают препятствия для реализации макроэкономической политики государства, поскольку коррумпированные низшие и средние звенья системы управления искажают передаваемую правительству информацию и подчиняют реализацию намеченных целей собственным интересам;
• коррупция деформирует структуру государственных расходов, так как коррумпированные политики и чиновники склонны направлять государственные ресурсы в такие сферы деятельности, где невозможен строгий контроль и где выше возможность вымогать взятки;
• увеличиваются затраты для предпринимателей (в особенности для мелких фирм, более беззащитных перед вымогателями);
• взятки превращаются в своего рода дополнительное налогообложение.

В результате коррупция и бюрократическая волокита при оформлении деловых документов тормозят инвестиции (особенно зарубежные). Так, разработанная в 1990-е гг. американским экономистом Паоло Мауро модель позволила ему сделать предположительный вывод, что рост «эффективности бюрократии» (индекс, близкий к рассчитываемому Transparency International индексу восприятия коррупции) на 2,4 балла снижает темп экономического роста страны примерно на 0,5%.

Негативное влияние коррупции на социально-политические процессы прослеживается в следующем:

• усиливается социальная несправедливость в виде нечестной конкуренции фирм и неоправданного перераспределения доходов граждан. Ведь дать более крупную взятку может неэффективная фирма или даже преступная организация. В результате растут доходы взяткодателей и взяткополучателей при снижении доходов законопослушных граждан;
• коррупция в системе сбора налогов позволяет богатым уклоняться от них и перекладывает налоговое бремя на плечи более бедных граждан;
• коррупция в высших эшелонах власти, становясь достоянием гласности, подрывает доверие к ним и, вследствие этого, ставит под сомнение их легитимность;
• коррумпированный управленческий персонал психологически не готов поступаться своими личными интересами ради развития общества;
• коррупция дискредитирует правосудие, поскольку правым оказывается тот, у кого больше денег и меньше самозапретов;
• коррупция создает угрозу демократии, поскольку лишает население нравственных стимулов к участию в выборах;
• лозунг борьбы с коррупцией способен легитимировать поворот к диктатуре и отказу от рыночных реформ;
• коррупция в аппаратах, отвечающих за правоприменение (армия, полиция, суды), позволяет организованной преступности расширять свою «грабительскую» деятельность в частном секторе и даже создавать симбиоз организованной преступности и этих организаций;
• коррумпированные режимы никогда не пользуются «любовью» граждан, а потому они политически неустойчивы. Репутация советской номенклатуры как коррумпированного сообщества в значительной степени легитимировала падение советского строя. Поскольку, однако, в постсоветской России советский уровень коррупции был многократно превзойден, это стало одним из факторов низкого авторитета правительства Б.Н. Ельцина в глазах большинства россиян.

Позитивная функция коррупции. Участниками дискуссий о коррупции выдвигалось мнение, что коррупция имеет не только негативные, но и позитивные последствия. Одним из первых на это указал в начале XX в. знаменитый немецкий социолог Макс Вебер. Отказавшись от ранее распространенной традиции морализаторства, он показал место коррупции в процессе формирования рациональной бюрократии как исторически преходящей формы управления. Тем самым была заложена основа функционального подхода, рассматривающего коррупцию как механизм снятия напряжения между нарождающимися и устаревшими нормами.

Современные экономисты, сторонники институционального подхода, часто склоняются к частичному оправданию коррупции с функциональной точки зрения — как возможности перераспределить ресурсы старой элиты в пользу новой, избегая прямого столкновения между ними. Коррупция рассматривается ими как рациональная альтернатива вооруженной борьбе за власть. Коррупция тем масштабнее, чем кардинальнее смена общественного курса, чем отчетливее расхождение норм и намерений уходящего и нарождающегося порядков. На примере сначала развивающихся, а потом и развитых стран был показан позитивный вклад коррупции в пластичность и бесконфликтную трансформацию институтов.

Благодаря такому подходу коррупция предстала не как вариант отклоняющегося поведения, а как расхождение ранее сформированных норм и вызванных новыми условиями моделей поведения.

У коррупции находят и другие «добродетели»:

• опосредование диалога живых людей и безликого государства;
• придание диалогу должностных позиций формы персонифицированных отношений;
• стимулирование предпринимательства за счет снятия ряда бюрократических запретов;
• ускорение работы административной машины;
• снижение неопределенности цены ресурсов, распределяемых государством, ввиду предсказуемости взятки;
• выявление реального соотношения спроса и предложения на государственные товары и услуги для последующей корректировки цен.

Впрочем, воздействие коррупции на экономический рост зависит от ее масштабности. Малый размер коррупции, видимо, допустим и даже благотворен, но ее распространенность выше определенного предела блокирует экономическое развитие.

Согласно логике функционалистов, коррупция отмирает сама собой по мере ослабления противостояния двух нормативных систем, когда новые правила вытесняют старые и одна элита сменяет другую. Но этот вывод не подтверждается фактами развития России в 1990-2000-е гг.

Во многих развивающихся странах коррупция не уменьшилась после завершения модернизационного рывка. В постсоветской России с окончанием периода бурных социально-политических и экономических перемен также не произошло исчезновения или кардинального уменьшения коррупции. Появились сомнения в правомочности идеи об отмирании коррупции по мере исчерпания ее фукциональности, понимаемой как способность примирять конкурирующие нормативные системы в переходные периоды.

Массовые митинги, прошедшие в крупных городах России по итогам выборов в Государственную думу, российские СМИ окрестили «бунтом фрустрированных ачиверов».

Однозначного и простого ответа на вопрос, что нужно этим образованным и обеспеченным людям и почему они не довольствуются богатством и изобилием, о которых еще каких-то 15 лет назад не могли и подумать, не было. О том, что представляет из себя «фрустрированный ачивер» и как меняется настроение человека в зависимости от экономической ситуации в стране, WEj рассказали авторы термина – профессор Института Брукингс Университета Мэриленда Кэрол ГРЭМ и советник программы Millenium Development Goals в региональном бюро Латинской Америки и Карибского региона в ООН Стефано ПЕТТИНАТО.

В своих работах вы употребляете термин «фрустрированный ачивер» в отношении людей из России. Встречается ли эта категория людей в других странах?

Кэрол Грэм (К.Г.): Феномен «фрустрированного ачивера» вовсе не уникален для России, и с той поры, как мы заметили это явление в вашей стране (в 2001 году. – Ред.), мы работали с данными социологических опросов Gallup World Poll и столкнулись с этим явлением в Перу, КНР и в других развивающихся странах с быстрорастущей экономикой.

Что общего у «фрустрированных ачиверов» из разных стран?

К.Г.: Этот термин относится к людям, которые живут во времена стремительных экономических изменений и, как правило, роста – или, по крайней мере, макроэкономической неустойчивости. Обычно с точки зрения уровня материального достатка дела у них идут хорошо – как минимум, в относительных пределах. Но их доходы уязвимы или нестабильны, в связи с чем они не чувствуют себя защищенными. Вдобавок в таких странах предостаточно «баловней судьбы» – они были заметны в начале «нулевых» в России и Перу, когда мы начинали исследование, они на виду в сегодняшнем Китае. Так что даже если на общем уровне достижения «фрустрированных ачиверов» были значительными, то огромный разрыв между ними и «баловнями судьбы» заставлял думать, что это не так. Разница между достижениями в крупных городах и регионах для выходцев из регионов также может влиять на настроения – в особенности в России, где, как вы сами знаете, такая разница огромна.

Усугубляет ли экономический кризис фрустрацию у людей, которые многого достигли?

Стефано Петтинато (С.П.): Поскольку «фрустрированные ачиверы», по нашим наблюдениям, чаще всего принадлежат к так называемому среднему классу, не исключено, что они находятся в группе людей, наиболее пострадавших от трендов и корректив кризиса (например, уменьшение кредитов, сокращение бонусов на работе, нестабильность ситуации на рынке трудоустройства, потери сбережений, а в некоторых странах и потеря доступа к социальным государственным программам). Поэтому кризис и его последствия могут повлиять на «фрустрированных ачиверов» больше, чем на другие группы, – приумножая фрустрацию (как психологическую реакцию на кризис) даже в тех случаях, когда экономическая ситуация человека осталась неизменной. В долгосрочной перспективе такой человек может оказаться фрустрированным безработным или фрустрированным бедняком в точности так же, как последствия кризиса влияют на их уровень жизни.

К.Г.: У нас есть данные исследований по кризису в США, которые показывают, что на высшей точке своего развития, когда никто не мог предугадать, чем все происходящее закончится, кризис сделал людей очень несчастными. Однако, стоило ситуации стабилизироваться, люди перестали ожидать худшего, умерили ожидания – и уровень удовлетворенности вырос до докризисного, а может быть, оказался даже и выше. И это все несмотря на то, что те же респонденты сообщали о значительном ухудшении их экономического положения. Я полагаю, что в период кризиса может сработать эффект, обратный феномену «фрустрированного ачивера».

Заставляет ли фрустрация человека много тратить?

К.Г.: Многие научные работы, посвященные благополучию человека, показывают, что люди часто не могут правильно предугадать, что сделает их счастливыми. Поэтому они фокусируются на материальных вещах и тратах, которые имеют очень кратковременный эффект на их благополучие. Тем более что оно может быть быстро разрушено, если сосед, к примеру, купил автомобиль получше вашего. Такие вещи, как дружба и социальные связи, значимая работа, хорошее здоровье и даже альтруистические поступки, – все это, похоже, имеет более продолжительное влияние на благополучие человека. Но быстрорастущим и меняющимся экономикам присуща, скорее, погоня за обладанием материальным достатком.

С.П.: Я почти уверен, что несбывшиеся потребительские ожидания – одна из ключевых причин «фрустрации» для наших героев. Столько усилий приложено, а результат неудовлетворительный. Другой хороший пример из этой же области – разница региональных и московских клерков: обе категории прикладывают примерно одинаковое количество усилий, а столичные клерки имеют больше. Такое несоответствие усилий и результата применительно к «потребительскому поведению» может, с одной стороны, привести к еще большему потреблению (зачастую чрезмерному), а с другой, может, как заметила Кэрол, привести людей к мысли, что они намного счастливее, если сфокусироваться на других аспектах жизни – социальных связях, радости от работы, здоровье, спорте или благотворительности.

Считаете ли вы, что «фрустрированные ачиверы» как-то влияют на мир и заставляют его меняться?

К.Г.: Этот вопрос мы сейчас изучаем, и он, честно говоря, очень запутанный. Мы ведь до сих пор так и не поняли, является ли эта группа людьми, которые были несчастны изначально – и поэтому они так подвержены беспокойству насчет собственной незащищенности и отличий от других людей. Или же их фрустрация изначально заставляла их больше работать и прийти к тому материальному благополучию, которое они имеют. Или же сам процесс достижения этого материального благополучия в нестабильной и неспокойной обстановке привел их к фрустрации. Мы, к примеру, не так давно выяснили, что намеревающиеся иммигрировать латиноамериканцы (те, у кого есть на это средства, мы намеренно не брали в расчет нелегальных иммигрантов) являются фрустрированными ачиверами или чем-то вроде того, потому что изначально они вполне богаты, но при этом они несчастны.

С.П.: Можно долго спорить на тему того, делают ли некоторые особенности «фрустрированных ачиверов» (которые, на мой взгляд, все же в большей степени «ачиверы», чем «фрустрированные») одной из движущих сил предпринимательства и инноваций. Для этого заключения еще многое предстоит проанализировать, но мне кажется, что это достаточно интересная тема для изучения.

См. также: Счастье есть.

Источник: World Economic Journal, №3, март 2012 г.

Иммигрируя в более благополучные регионы, выходцы из стран с быстрорастущей экономикой, в отличие от эмигрантов из бедных стран, на долгие годы ухудшают себе самооценку и теряют удовлетворенность собственной жизнью. Такие выводы сулят ученым любопытные открытия: если они сумеют доказать, что связь между глубиной фрустрации и социально-экономическим развитием страны существует, это позволит делать прогнозы относительно будущего развития страны и ее общества и даже, возможно, предсказывать инвестиционный климат целых регионов.

Американские социологи Кэрол Грэм и Джули Марковиц из Брукингского института Университета Мэриленда на протяжении нескольких лет изучали настроения эмигрантов из Латинской Америки. Их работа, опубликованная в декабре 2011 года, касается исключительно обеспеченных и успешных латиноамериканцев, планировавших эмиграцию в официальном порядке. Данные по нелегальной миграции в расчет не принимались.

Начиная с 2004 года доля желающих иммигрировать в более богатые страны латиноамериканцев колебалась незначительно – согласно данным чилийской исследовательской компании Latinobarometro, опрашивающей свыше 19 тысяч человек в 18 странах региона, такую возможность для себя рассматривали от 22 до 25% респондентов. Более детальное изучение настроений этих людей показало: чем выше у них были требования к самим себе и ниже уровень счастья (этот показатель просили оценить по шкале от 1 до 10), тем более они оказывались склонны к тому, чтобы уехать из собственной страны в поисках лучшей доли. При этом у них часто обнаруживалась обратная связь между их реальным достатком и удовлетворенностью собственным материальным положением. Также любопытно, что чем богаче были потенциальные мигранты, тем охотнее они соглашались на помощь уже устроившихся за границей родственников. Так, к примеру, в категории, которую исследователи признали «бедной», денежные переводы из других стран получали 13% респондентов, в категории «середнячков» – 15%, среди «богатых» респондентов эта доля составила 21%.

При попытке проследить дальнейшую судьбу уехавших за границу латиноамериканцев (большая часть респондентов, отмеченных в исследовании, иммигрировала в Испанию и США) оказывалось, что переезд не добавлял им в жизни счастья. Так, эти люди намного эмоциональнее переживали материальные удачи и потери, нежели их соотечественники, оставшиеся на родине. Причем «эффект переезда», как отмечают авторы исследования, продолжался долго – только спустя десять лет после переезда в новую страну уровень счастья и удовлетворенности жизнью переставал оставаться существенно более низким, чем у местных жителей, и даже начинал понемногу расти. Однако прежнего уровня счастья иммигрант в среднем достигал лишь спустя 20 лет после переезда.

Заграница не поможет

Невысокий уровень удовлетворенности собственной жизнью в странах с быстрорастущей экономикой был ранее описан Кэрол Грэм как «феномен фрустрированного ачивера». «Фрустрированный ачивер» – человек, который благодаря особой экономической ситуации в своей стране многого и быстро достиг, но при этом остался крайне недоволен собственной жизнью.

Россия – один из самых ярких примеров быстрорастущей экономики на мировой арене, и таких «фрустрированных ачиверов» найти здесь несложно. По мнению социопсихологов, глубокое недовольство собой на фоне стремительного экономического роста усугубляется тем, что у россиян изначально чуть ли не самые высокие идеалы в мире. «Во многом виноват православный бэкграунд, в котором, только отдав жизнь за борьбу с идеалами, можно стать вровень с богами», – говорит старший научный сотрудник Института психологии РАМН Ольга Маховская. В ситуации, когда человек уезжает в другую страну, уровень этой неудовлетворенности только растет. «Как бы ни был реализован русский человек за границей, какие бы международные награды ни получил, он все время находится в поиске и смятении – и ни один разговор не проходит без обсуждения проблемности своего существования или проблемности мира», – отмечает Ольга Маховская. Правда, опасаться за всех соотечественников, для многих из которых вопрос эмиграции в последнее время стал обыденной темой светской беседы, не стоит – по словам Маховской, если в российских соцопросах 20% респондентов утверждают, что думают об эмиграции, то реально решатся на это лишь 2% участников опроса. Во-первых, сам по себе процесс переезда в другую страну для большинства слишком сложен. А во-вторых, мотив стал менее актуальным: экономическая ситуация изменилась так, что Россия во многом приблизилась к заветным странам и базовые потребности (жилье, еда, одежда, возможность путешествовать) здесь можно удовлетворить. Контраст с «бедными 90-ми» ослаб, и мотивов для массовой эмиграции стало меньше.

Коллеги по несчастью

Уровень удовлетворенности собой у людей из стран с идентичной экономической моделью схож. Одним из первых к этой идее пришел социопсихолог Университета Лейчестера Эдриан Вайт. Он же создал так называемый «индекс удовлетворенности жизнью», который расчитывается на базе субъективной оценки собственной жизни на фоне экономических достижений страны опрашиваемыми.

В этом индексе, конечно же, наиболее неудовлетворенными собственной жизнью выглядят респонденты из беднейших стран мира, например африканских, и у них для этого есть объективные причины. Однако респонденты из развивающихся стран, где нищеты значительно меньше, не выглядят на их фоне оптимистами. Уровень «удовлетворенности» в странах БРИК, к примеру, средний (КНР, Бразилия) и ниже среднего (Индия, Россия).

Возможно, уже в ближайшее время в руках экономистов появится новый инструмент, позволяющий оценить уровень развития экономики той или иной страны и предсказать на основании этого потенциальные перемены общественных настроений, а следом за ними и инвестиционного климата. Главный вопрос, которым на сегодняшний день задается Кэрол Грэм, установившая взаимосвязь между фрустрацией и социально-экономическим бэкграундом мигранта, – является ли несчастье главной движущей силой социальных изменений в любом обществе? По мнению ученой, выяснить это можно, найдя некий похожий на миграцию процесс, который в корне меняет жизнь человека, определив, какое отношение к этому процессу имеют счастливые люди, и узнав, в какую сторону изменился их уровень счастья после того, как они прошли через эти перемены. «Ответы на эти вопросы помогут нам определить взаимосвязь между фрустрацией и социально-экономическим развитием в любой стране», – уверена Кэрол Грэм.

См. также: «Люди не могут предугадать, что сделает их счастливыми».

Источник: World Economic Journal, №3, март 2012 г.